Неточные совпадения
— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, как развязанный. — Мне именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в устья Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите
за картой. Лоцмана не
брать. Пока все… Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь в
город, где пробуду до вечера.
— Ну… Встретились
за городом. Он ходил новое ружье пробовать. Пошли вместе. Я спросил: почему не
берет выкуп
за голубей? Он меня учить начал и получил в ухо, — тут черт его подстрекнул замахнуться на меня ружьем, а я ружье вырвал, и мне бы — прикладом — треснуть…
В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по вечерам в удалой компании на тройках уносился
за город, на веселые пикники, или
брал уроки жизни и любви у столичных русских и нерусских «Армид», в том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край».
Дело в том, что хоть московский врач и
брал за визиты не менее двадцати пяти рублей, но все же некоторые в нашем
городе обрадовались случаю его приезда, не пожалели денег и кинулись к нему
за советами.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына моего Алексея
беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать
за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в
город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
В
городе брали людей по одному слову, по малейшему подозрению
за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева,
за неосторожное слово.
Снился ей желтый песчаный курган
за болотом, по дороге в
город. На краю его, над обрывом, спускавшимся к ямам, где
брали песок, стоял Павел и голосом Андрея тихо, звучно пел...
Берет калечище Акундина
за белы руки, ведет его, Акундина, на высок курган, а становивши его на высок курган, говорил такие речи: „Погляди-ка, молодой молодец, на
город Ростиславль, на Оке-реке, а поглядевши, поведай, что деется в
городе Ростиславле?“ Как глянул Акундин в
город во Ростиславль, а там беда великая: исконные слуги молода князя рязанского, Глеба Олеговича, стоят посередь торга, хотят войной
город отстоять, да силы не хватит.
— И в
город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку
за бока
бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
(
Берет в руки палку.) Ну, Аркадий, мы с тобой попировали, пошумели, братец; теперь опять
за работу! (Выходит на середину сцены, подзывает Карпа и говорит ему с расстановкой и внушительно.) Послушай, Карп! Если приедет тройка, ты вороти ее, братец, в
город; скажи, что господа пешком пошли. Руку, товарищ! (Подает руку Счастливцеву и медленно удаляется.)
— Подлецы! Аспиды! — неистовствовал Осип Иваныч, облекаясь в архалук. — Гнать нарочного
за семьдесят верст
за омарами… Тьфу! Это Егор Фомич придумал закормить управителей… Знает, шельмец, чем их пробрать: едой
города берут, а наши управители помешались на обедах да на закусках. Дорого им эти закуски вскочат!
Издавна
Нам другом был почтенный
город Любек.
Благодарю Ганзу
за поздравленье
И
за дары. Имперских
городовИзбавить мы от пошлины не можем,
Зане у нас купцы иных земель
Ее несут. Но, в уваженье древней
С любчанами приязни, мы велим
С них пошлин
брать отныне половину,
Товары ж их избавим от осмотра,
С тем чтоб они, по совести, их сами
Нам объявляли.
Бабаев. Да, конечно. А все-таки, знаете, вот я здесь, в
городе, по обстоятельствам должен пробыть четыре дня, а может быть и больше, — что я буду делать? Я очень рад, что вы меня навестили. Не будь вас, я бы не знал, куда деваться! Ну, а представьте, если бы ваша сестрица была девушка, мы бы так провели эти четыре дня, что совсем и времени б не заметили. (
Берет ее
за руку.) Не правда ли?
Александр. Почтенный папаша много
брал взяток в
городе, но мало в клубе
за карточным столом…
Яков. Сотенную? Ты говоришь: сотенную, — по тысяче
берет, коли
за город ехать. Давай, говорит, тысячу, а не дашь — издыхай себе!
Я вспомнил первые встречи, наши поездки
за город, объяснение в любви и погоду, которая, как нарочно, все лето была дивно хороша; и то счастье, которое когда-то на Неглинном представлялось мне возможным только в романах и повестях, теперь я испытывал на самом деле, казалось,
брал его руками.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете,
брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись
за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском
городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Тут узнали мы от своих словоохотливых товарищей, что вчера Тимьянский и Кайсаров вместе еще с тремя студентами, Поповым, Петровым и Кинтером, уходили на целый день
за город к Хижицам и Зилантову монастырю (известное место, верстах в четырех или пяти от Казани), что они
брали с собой особый большой ящик, в котором помещались доски для раскладывания бабочек и сушки других насекомых, что всего они набрали штук семьдесят.
Я как-то раз, встретивши его в
городе, говорю: «
За что и
за какие вины, говорю, сударь, вы так уж очень вотчину покойной госпожи моей обижаете?» — «Ах, говорит, старец почтенный, где нынче нам, земской полиции, стало поначальствовать, как не в опекунских имениях; времена пошли строгие:
за дела
брать нельзя, а что без дела сорвешь, то и поживешь», смеется-с!
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей, не зайдет ли речь про какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да не такие, какого хотелось бы. Да и на те с ветру людей не
брали, больше все по знакомству либо
за известной порукой. А его ни едина душа по всему
городу́ не знает, ровно
за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк
за себя, и не то что чужанина, земляка — и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
По шоссе в порожних телегах ехали мужики. Катя подбежала и стала просить подвезти ее с мешком
за плату к поселку,
за версту. Первый мужик оглядел ее, ничего не ответил и проехал мимо. Второй засмеялся, сказал: «двести рублей!» (В то время сто рублей
брали до
города,
за двадцать верст.)
Только с половины мая приезжала в Дерпт плохая труппа из Ревеля и давала представления в балагане — в вакационное время, и то
за чертой
города, что делало места вдвое дороже, потому что туда приходилось
брать извозчика (Такой остракизм театра поддерживался и пиетизмом местного лютеранства).
Таковы были речи Корнилы Егорыча. А учился
за медну полтину у приходского дьячка, выезжал из своего городка только к Макарью на ярмонку, да будучи городским головой, раза два в губернский
город — ко властям на поклон. Кроме Псалтиря, Четьи-Минеи да «Московских Ведомостей» сроду ничего не читывал, а говорил, ровно книга… Человек бывалый. Природный, светлый ум
брал свое. Заговорили о развитии торговли и промышленности.
— Государь! — отвечал Густав. — Я каждый вечер исповедуюсь Богу в грехах дня моего; но посредником в них не
брал пастора
за неимением его в том
городе, где я содержался.
Сама цесаревна превратилась из шаловливой красавицы, какой она была в ранней молодости, в грустную, но ласковую женщину, величественного вида. Она жила с чарующею простотой и доступностью, каталась по
городу, то верхом, то в открытых санях, и посещала святыни. Все в ней возбуждало умиление народа: даже гостиннодворцы не
брали с нее денег
за товары. Но чаще всего видели ее в домике у казарм, где она крестила детей у рядовых и ублажала родителей крестников, входя даже в долги. Гвардейцы звали ее «матушкой».